«От него фонило какой-то внутренней болью»

Вместе с психологом и журналистом Ольгой Гумановой мы вспоминаем протоиерея Всеволода Чаплина (+26.01.2020).

— Помнишь ли ты, как познакомилась с отцом Всеволодом?

— Я с ним познакомилась где-то в конце 90-х, когда я втянулась в православную общественную жизнь и меня стали приглашать на разные мероприятия как журналиста. Возможно, это была какая-то уличная акция или митинг. Сам момент нашего знакомства я не помню, потому что тогда таких мероприятий было очень много. Но помню, как меня удивило несоответствие. С одной стороны, он был такой статусный человек, заместитель митрополита Кирилла и так далее. С другой стороны, такая его простота, доступность. К нему запросто можно было подойти, пообщаться. Он охотно принимал журналистов у себя в отделе. Помню, я тоже по какому-то делу я была у него в кабинете в ОВЦС, в Даниловском монастыре.

— Год назад, когда умер отец Всеволод, ты написала в своём фейсбуке: «Слишком большую часть жизни он нечеловечески много работал, за пределами реальных возможностей организма. И слишком много часов в жизни ему по долгу службы приходилось сдерживаться и не быть собой. Когда же система всё из него высосала и выплюнула, сил на жизнь у отца Всеволода уже не осталось. Он тихо и постепенно увял».  Как ты думаешь, такая работа на износ – в какой степени это всё-таки была его внутренняя потребность, а в какой — потребность системы?

— Мне кажется, он и система в этом смысле нашли друг друга. Я бы сказала, у них с системой был тандем. Работа была тем, что давало ему смысл жизни. Он работал практически круглосуточно. Он мог утром отслужить литургию, потом пойти на какой-нибудь митинг, потом работать в отделе, потом выступить на каком-нибудь круглом столе… Когда он ел, спал и вообще жил – не могу представить. В те моменты, когда я его видела – он всегда работал. Ему постоянно кто-то звонил, беспрерывно кто-то к нему подходил и что-то спрашивал.

— Он был трудоголиком, как ты считаешь?

— Трудоголик – это не совсем верное выражение. Всё-таки в этот термин зашита какая-то патология, вроде как алкоголик или наркоман – из той же серии. Да, это был человек, который жил работой. В каком-то смысле это тоже была зависимость, — но зависимость эта не такая разрушительная.

— Был ли он счастлив хоть в какой-то период жизни, по твоим наблюдениям?

— Насколько я помню, от него всё время фонило какой-то внутренней болью. Видно было, что он пытался разными способами эту боль затушить. Надо сказать, что в этом плане он был молодец – он научился с этой болью справляться позитивными способами. Прежде всего, он стремился делать много добрых дел. Он всегда всем помогал, связывал людей друг с другом, что-то организовывал. И ещё у него было литературное творчество. Я читала его фантастику, она очень интересная, и, кстати, она отчасти показывает, что у него было внутри. Удивительно, как он при своём графике находил время ещё и на литературу. Но, видимо, внутри у него так много всего копилось, что иного способа выплеснуть это просто не было.

— А что это была за боль, какого рода?

— Я не знаю, я не была его близкой подругой и не знаю многих подробностей его жизни. Но было похоже, что это какая-то внутренняя пустота, которую он пытается заполнить всякими внешними вещами. Он не мог без движения, без активности. Ему постоянно нужны были какие-то дела, чтобы была занята каждая минута.

— Почему при такой общительности он производил впечатление одинокого человека?

— Да, он был общительным, но, мне кажется, у него всегда был какой-то внутренний барьер, который мешал ему выстраивать близкие отношения. Сначала он сам начинает с тобой разговаривать, куда-то приглашать, давать какие-то дружественные сигналы, но потом вдруг он даёт понять, что всё, стоп, далее ко мне приближаться не надо.

— По поводу негатива, который он постоянно слышал в свой адрес. Друзья его говорят, что он никогда не обижался на гадости, что весь негатив от него отскакивал… Как ты думаешь, это правда могло быть так?

— Конечно, такие вещи не могут не оставлять следа. Я тоже читала гадости о себе в СМИ, и могу сказать, что это очень больно и от этого какое-то время отходишь. Можно, конечно, как-то себе это рационально объяснить, стараться не обращать на это внимания. Но это всё равно больно.  Я не верю, что отец Всеволод никак не страдал от этого негатива.

— А за что его так ненавидели, на твой взгляд?

— Да, несколько моих друзей-либералов, когда отец Всеволод умер, сказали – ну всё, мы сегодня откроем шампанское, пусть пробки летят в потолок и так далее… Мне очень печально было это слышать. Потому что так могут говорить только люди, которые не знали отца Всеволода лично и видели только одну его грань в СМИ, причём какую-то неправдоподобно узко заточенную. Этот портрет экстремиста-радикала, который часто ассоциировался с отцом Всеволодом, не соответствовал действительности. Отец Всеволод ведь на самом деле был очень либеральным человеком. Он был невероятно открытым, таким принимающим. Он приглашал к себе в отдел всех – и православных хоругвеносцев, и коммунистов, и либеральную интеллигенцию… Это был  действительно диалог с общественностью, к которому были приглашены все. Да, у него были какие-то резкие высказывания в СМИ, часто непродуманные – то про атомную бомбу, то про женщин… Мне кажется, далеко не всегда эти слова были прямым отражением его личной позиции, скорее это тоже был выплеск какой-то внутренней энергии, какой-то боли. Может быть, при помощи такого своего троллинга он пытался достучаться до людей.

— Тогда же, год назад, вспоминая отца Всеволода, ты написала про «его трогательную манеру растягивать гласные, характерную для людей, преодолевших заикание». Что ты имела в виду? Ведь он же продолжал заикаться всю жизнь, иногда очень сильно.

— Дело в том, что моей первой в жизни работой были занятия в классе заикающихся детей в интернате при Институте коррекционной педагогики. Поэтому у меня есть представление о том, как ребёнок преодолевает заикание. Он учится определённым образом дышать, тянуть гласные… Судя по речи отца Всеволода, он когда-то через такое лечение проходил, и, в целом, своё заикание преодолел. Но, конечно, даже у того человека, который преодолел заикание в детстве, оно может при определённых стрессовых обстоятельствах вернуться. Очевидно, что у отца Всеволода в жизни было много стрессов.

— На твой взгляд как психолога, он переживал из-за своей внешности? Ведь он в молодости был таким стройным…

— Он был не просто стройным – он был худой, как палка. И возможно, это тоже было проблемой для него в детстве, — в неменьшей степени, чем его последующая полнота… Так часто происходит с детьми, которые были изначально очень худыми, и их всё время окружающие за это «виноватили».  Они так переживают из-за этого, что вместо недостаточного получают уже лишний вес. Полнота как бы становится для такого ребёнка победой над «собой предыдущим». Мол, всё, я больше не скелет! Только потом человек начинает общаться с людьми, и выясняется, что быть полным – тоже нехорошо. И это очень трудная для человека ситуация, потому что в глазах окружающих он всегда оказывается «не такой», недостаточно красивый. Это очень больно. Я не могу с уверенностью утверждать, что именно так было у отца Всеволода, но так часто бывает.

— Не секрет, что в церковных структурах многие над ним потешались. Мол, как человека с такой внешностью, да ещё и с заиканием, поставили на должность церковного фронтмена… Он видел это, на твой взгляд?

— Думаю, что он мог не слышать конкретных шуток и слов осуждения, но на официальных мероприятиях он не мог не замечать недобрых взглядов. Такие вещи не могут человека не ранить.

— Отец Всеволод, при том, что он был очень нездоров, все последние свои годы и в интервью, и в частных беседах часто повторял, что негоже христианину «заботиться о своей телесной оболочке». Что и современная медицина, и спорт – в сущности, греховны. Как ты видишь, что это было? Это был его какой-то мировоззренческий «косяк», какое-то специфическое внутреннее убеждение? Или это просто была фигура речи для прикрытия собственной лени.

— Насколько действительно глубоким было это его убеждение, я не могу судить. Но то, что он именно так жил, – это факт. И, возможно, именно этот «косяк» стал причиной его такого раннего ухода из жизни.

— А откуда это взялось?

— Мне кажется, что у него в какой-то момент пропала воля к жизни. Как будто он опустил руки, решил, что всё равно «я_скоро_ умру», так что уже нет смысла чего-то делать. Возможно, это было какое-то депрессивное расстройство, возникшее после его отставки, на фоне перемены образа жизни. Ведь когда исчез весь этот плотный график, ему стало резко недоставать энергии. Понятно, что он как-то пытался бодриться перед окружающими. Он пытался дать всем понять, что с ним всё нормально, но, думаю, объективно ему было очень тяжело.

— И то, что люди перестали с ним здороваться.

— Конечно. Игнор – это вообще очень тяжело переживаемое испытание. Особенно когда он имеет место со стороны людей, для которых ты много сделал, которых считал друзьями.